Клавдий только сейчас заметил, что в кабинете стоит тишина. Причем уже несколько минут; и все смотрят на него. Торжествующе. Смятенно. С сочувствием. С вопросом. Обвиняюще. Один только Выкол из Бернста – равнодушно.

Чего от него ждут? А, отречения. Сейчас, по их сценарию, он должен подняться и глухим голосом произнести формулу об отставке. Заявить о своей неспособности дальше выполнять обязанности Великого Инквизитора по причинам… А, все равно, по каким причинам. По причинам всеобщего бардака и сбежавшей рыжей ведьмы.

Он поднялся.

Федора только теперь посмотрела ему прямо в глаза. Горестно и с упреком. «Как ты мог?» Нет, даже еще патетичнее, с надрывом: «Да как же ты мог?!»

– Господа… Я внимательно выслушал ваши отчеты.

Так, шепоток среди собравшихся. Назвать требования о низвержении «отчетами» можно было либо с перепою, либо с большим подтекстом.

– Собственно говоря, именно так и должны идти дела в связи с пришествием матки… Не так давно я имел об этом разговор с его сиятельством герцогом.

Так, шепоток и переглядки за чужими спинами. К чему клонит Старж, ведь всем известно, что герцог на дух его не переносит…

– Его сиятельство полностью одобрил мой план действий… О чем и была написана вот эта замечательная бумага.

Он извлек листок жестом фокусника. Ксерокопию; подлинник давно был заперт в сейфе. Мало ли что – вдруг кто-то из темпераментных кураторов вздумает разыграть сцену из старинной мелодрамы, с последующим разрыванием ценных бумаг…

– Я прочту, если не возражаете… «Мы, герцог Вижны Стефаний Седьмой, полностью одобряем генеральный план, предоставленный Нам господином Великим Инквизитором Вижны Клавдием из рода Старжей… И потому скрепляем собственноручной подписью договор о моратории на кадровые перестановки в высшем эшелоне Инквизиции, конкретно – на смещение со своей должности Великого Инквизитора Вижны. Срок моратория будет определен успехами в ходе подавления агрессии ведьм.»… Личные подписи. Стефаний Седьмой. Клавдий Старж. Государственная печать.

Он помедлил. Не стал смотреть – дал возможность слушателям овладеть собой. Не стал пользоваться правом сильного и разглядывать их потрясение. Их замешательство, возмущение, их слабость и страх.

Власти всех времен желали подчинить себе Инквизицию. И все Великие Инквизиторы всех времен противостояли этому желанию. А Клавдий Старж взял да и использовал его в своих интересах.

Вот теперь он точно не отмоется. Он должен либо победить, либо пойти под трибунал. Либо одолеть матку, либо…

Он поднял глаза.

Фома из Альтицы был лилов. Он был такого нездорового цвета, что Клавдий забеспокоился – не хватит ли его удар. Люди такой комплекции очень подвержены…

– Ну ты даешь, – громко и совершенно бесстрастно объявил Выкол, куратор Бернста, «железная змеюка». – Все, господа, получили по шеям, сливайте воду, сушите весла… И беритесь-ка за работу. Матку ловите, мать ее…

Фома молчал. Молча шевелил губами.

– Это вам так не пройдет, Старж, – глухо сказал Вар Танас, куратор Ридны. – Вы предали Инквизицию – во имя собственной задницы…

Клавдий вскинул голову.

Не потому, что эти слова так уж его задели, – просто хотелось выплеснуть куда-то накопившееся раздражение, беспокойство и тоску. Причем выплеснуть не на голову референта, бездарно и зло, – а с некоторой пользой, красиво, расчетливо.

– Моя задница передает привет вашим мозолистым седалищам… Мне, к вашему сведению, глубоко плевать на Инквизицию. Пусть погибнет Инквизиция – но вместе с маткой; я предал Инквизицию – прекрасно. Потом придете плюнуть на мою могилу. А сейчас я хочу убить матку, и ваши кадровые игры мне не помешают. Мне плевать на ваши амбиции; будьте добры работать, а значит, убирать дерьмо, причем проворно, а иначе в нем же и потонете… Все – по рабочим местам. Кто ослушается малейшего приказа – будет смещен в двадцать четыре часа и отдан под Виженский трибунал. Я сказал.

Они молчали. И смотрели; и Федора смотрела тоже. И на дне ее глаз он увидел восхищение; за что же, интересно, женщины так любят людей, совершающих нехорошие поступки. Так любят, что даже готовы простить мимолетный блуд с молоденькой конкуренткой…

Клавдию стало противно. Он отвернулся.

* * *

Это был всего лишь спортивный зал. Кажется, школьный. Пустой; решетки на окнах, так напугавшие Ивгу в первый момент, призваны были защитить стекло от летящего мяча. Толстые прутья вдоль стен – всего лишь гимнастическая лестница… И поверх привычной разметки, баскетбольной и волейбольной, – сложные переплетения тонких черных линий. Скорее даже темно-ржавых, с пленочкой, с блеском, будто поле для будущей игры размечали кровью.

– Войдите, сестры… Делайте так, как вам велит вам ваша сущность. Покоритесь своему естеству; придет время умирать – умирайте. Придет время оживать – оживайте… Идите по нитке ступня за ступней, не сходите с дороги, это ваш путь, пройдите до конца…

Ивга не могла разглядеть молчаливых ведьм, стоящих в дальнем конце зала. Силилась – и не могла. Ее не знобило уже – трясло, как в жестокой лихорадке; девчонка в спортивном костюме плакала, глотая слезы, ревела все громче и громче.

Я должна вспомнить, думала Ивга в панике. Подумать, вспомнить свою жизнь, осознать… Я – последний раз я. Потом меня не будет. Меня… Клавдий! Клавдий, пожалуйста, помни меня. Помни, как ту девчонку из своей юности. Как я ей завидую, как я…

– Ложится ваш путь. Пусть ровнее ляжет.

На пол по очереди упали четыре длинных веревки. Замерли в четырех непохожих рисунках. Перед девчонкой – почти ровной линией с несколькими петлями у начала; у старухи – сложным лабиринтом узлов, у завитой дамы – кольцами, почти правильной спиралью, а у Ивги…

У Ивги – путаным клубком. Таким тугим и путаным, что даже ведьма с распущенными волосами – Ивга поймала ее взгляд краем глаза – невольно содрогнулась. И переглянулась с товарками, молча ожидавшими на том конце зала…

– Идите по нитке. Слушайтесь своего естества. Не сходите с дороги… Идите.

Я не пройду, подумала Ивга почти с радостью. Мне явно не пройти, это такая ловушка, они все подстроили заранее…

Она беспечно шагнула вперед, поставила кроссовок на край веревки – и в ту же секунду осознала, что пройдет.

Пройдет.

Вспыхнул огонь.

И спортивный зал перестал существовать.

* * *

Девчонка шла по шпалам. По узкому железному полотну, и две ртутно блестящие рельсы указывали ей путь.

Она шла, спотыкаясь, обмирая, а полотно путалось, ветвилось стрелками и захлестывалось петлями. Рычаги стрелок с мутными глазами фонарей качались за ее спиной, щелкали, будто захлопывая дверь. Отбивая пройденный этап.

Она шла, упрямо глядя вперед, туда, где рельсы терялись в тумане. Ветер стоял стеной и давил ей на лицо, как пресс. И туман, и ветер…